Про Бродского и Санкт-Петербург... Диалоги
Соломон Волков: В ваших стихах, практически с самого начала, очень нетрадиционный взгляд на Петербург. Это как-то связано с географией вашего детства?
Иосиф Бродский: Что вы имеете в виду?
Волков: Уже в ваших ранних стихах Петербург - не музей, а город рабочих окраин.
Бродский: Где вы нашли такое?
Волков: Да хотя бы, к примеру, ваше стихотворение "От окраины к центру", написанное, когда вам было чуть больше двадцати. Вы там описываете Ленинград как "полуостров заводов, парадиз мастерских и аркадию фабрик".
Бродский: Да, это Малая Охта! Действительно, есть у меня стихотворение, которое описывает индустриальный Ленинград! Это поразительно, но я совершенно забыл об этом! Вы знаете, я не в состоянии говорить про свои собственные стихи, потому что не очень хорошо их помню.
Волков: Это стихотворение для своего времени было, пожалуй, революционным. Потому что оно заново открывало официально как бы несуществующую - по крайней мере, в поэзии - сторону Ленинграда. Кстати, как вы предпочитали называть этот город - Ленинградом, Петербургом?
Бродский: Пожалуй, Питером. И для меня Питер - это и дворцы, и каналы. Но, конечно, мое детство предрасположило меня к острому восприятию индустриального пейзажа. Я помню ощущение этого огромного пространства, открытого, заполненного какими-то не очень значительными, но все же торчащими сооружениями…
Волков: Трубы…
Бродский: Да, трубы, все эти только еще начинающиеся новостройки, зрелище Охтинского химкомбината. Вся эта поэтика нового времени…
Волков: Как раз можно сказать, что это, скорее, против поэтики нового, то есть советского времени. Потому что задворки Петербурга тогда просто перестали изображать. Когда-то это делал Мстислав Добужинский…
Бродский: Да, арт нуво!
Волков: - А потом эта традиция практически прервалась. Ленинград - и в изобразительном искусстве, и в стихах - стал очень условным местом. А читающий ваше стихотворение тут же вспоминает реальный город, реальный пейзаж - его краски, запахи.
Бродский: Вы знаете, в этом стихотворении, насколько я сейчас помню, так много всего наложилось, что мне трудно об этом говорить. Одним словом или одной фразой этого ни в коем случае не выразить. На самом деле это стихи о пятидесятых годах в Ленинграде, о том времени, на которое выпала наша молодость. Там даже есть, буквально, отклик на появление узких брюк.
Волков: "…Возле брюк твоих вечношироких"?
Бродский: Да, совершенно верно. То есть это как бы попытка сохранить эстетику пятидесятых годов. Тут многое намешано, в том числе и современное кино - или то, что нам представлялось современным кино.
Волков: Это стихотворение воспринимается как полемика с пушкинским "…Вновь я посетил…".
Бродский: Нет, это скорее перифраза. Но с первой же точки все как бы ставится под сомнение, да? Я всегда торчал от индустриального пейзажа. В Ленинграде это как бы антитеза центра. Про этот мир, про эту часть города, про окраины, действительно, никто в то время не писал.
Волков: Ни вы, ни я Питер уже много лет не видели. И для меня лично Питер - вот эти стихи…
Бродский: Это очень трогательно с вашей стороны, но у меня эти стихи вызывают совершенно другие ассоциации.
Волков: Какие?
Бродский: Прежде всего, воспоминания об общежитии Ленинградского университета, где я "пас" девушку в то время. Это и была Малая Охта. Я все время ходил туда пешком, а это далеко, между прочим. И вообще в этом стихотворении главное - музыка, то есть тенденция к такому метафизическому решению: есть ли в том, что ты видишь, что-либо важное, центральное? И я сейчас вспоминаю конец этого стихотворения - там есть одна мысль… Да ладно, неважно…
Волков: Вы имеете в виду строчку "Слава Богу, что я на земле без отчизны остался"?
Бродский: Ну да…
Волков: Эти слова оказались пророческими. Как они у вас выскочили тогда, в 1962 году?
Бродский: Ну, это мысль об одиночестве… о непривязанности. Ведь в той, ленинградской топографии - это все-таки очень сильный развод, колоссальная разница между центром и окраиной. И вдруг я понял, что окраина - это начало мира, а не его конец.
Это конец привычного мира, но это начало непривычного мира, который, конечно, гораздо больше, огромней, да? И идея была в принципе такая: уходя на окраину, ты отдаляешься от всего на свете и выходишь в настоящий мир.
Волков: В этом я чувствую какое-то отталкивание от традиционного декоративного Петербурга.
Бродский: Я понимаю, что вы имеете в виду. Ну, во-первых, в Петербурге вся эта декоративность носит несколько безумный оттенок. И тем она интересна. А во-вторых, окраины тем больше мне по душе, что они дают ощущение простора. Мне кажется, в Петербурге самые сильные детские или юношеские впечатления связаны с этим необыкновенным небом и с какой-то идеей бесконечности. Когда эта перспектива открывается - она же сводит с ума. Кажется, что на том берегу происходит что-то совершенно замечательное.
Волков: Та же история с перспективами петербургских проспектов - кажется, что в конце этой длинной улицы…
Бродский: Да! И хотя ты знаешь всех, кто там живет, и все тебе известно заранее - все равно, когда ты смотришь, ничего не можешь с этим ощущением поделать. И особенно это впечатление сильно, когда смотришь, скажем, с Трубецкого бастиона Петропавловской крепости в сторону Новой Голландии вниз по течению и на тот берег. Там все эти краны, вся эта чертовщина...
Анастасия Кузнецова дочь Бродского
Анастасия Кузнецова родилась в Ленинграде в 1972 году, после школы закончила филфак, начала работать переводчиком, а в 23 года неожиданно для себя узнала, что ее настоящий отец - поэт Иосиф Бродский.
Мама была замечательным человеком: очень умная, добрая и никого не боялась. Вообще все мое семейство по этой линии - и мама, и бабушка, и тетка - воспитывало меня не столько словами, сколько собственным поведением и вовремя подсунутыми книжками. Половину детства, пока мама еще работала, я провела за кулисами Мариинского театра, который тогда назывался Кировским: перемерила все костюмы, какие только были, облазила все от колосников до трюма. Это было частью воспитания, погружением в эту среду - в искусство, красоту, богему, причем в лучшую ее часть.
К сожалению, многих маминых друзей в Союзе я не застала. К моменту моего рождения и осознания себя они все уехали из страны. Наташа Макарова, легендарная балерина, потом приезжала, была у нас в гостях. А Мишу Барышникова я, к сожалению, видела только на фотографиях. С Мишей мама была очень дружна, и он много ей помогал.
Я достаточно отчетливо помню себя лет с полутора. Не могу сказать, что у меня было скучное детство. Оно настолько плотно было наполнено событиями, что память вязнет. Одновременно оно было до такой степени безмятежным, исполненным абсолютной уверенности в окружении, себе самой и благостности мироздания, что ничего такого яркого, что потрясло бы основы детской психики, я не припомню.
В шесть лет меня в порядке социализации (детский сад я не посещала) отдали в английскую группу при Доме учителя, который помещался в Юсуповском дворце. И я два раза в неделю, как зайчик, ходила во дворец, топала по всем этим прекрасным залам, по всей этой красоте, резным дубовым лестницам, шикарным анфиладам. Я ходила туда, как на работу, и воспринимала это как норму. Жили мы в центре; сначала за Мариинским театром, на углу Римского-Корсакова и Крюкова канала в доме с атлантами, потом на улице Зодчего Росси. Все-таки визуальная среда формирует не меньше, чем социальная.
Мама Анастасии — Марианна Кузнецова, балерина Мариинского театра, 1961 г. Фото Е. З. Лесова
Иосиф Бродский для меня всегда было домашнее имя. У мамы были магнитофонные записи с его стихами, и я их услышала очень рано, когда научилась пользоваться магнитофоном (где-то в начальных классах), ну и слушала все подряд. Я знала, что у мамы были друзья - Гарик и Иосиф, Миша и Наташа. Художника Гарика Воскова я хорошо помню, он уехал в 1976 году, по-моему, когда я была маленькая, а до того часто приезжал в гости, нянчил меня, бывал у нас на даче, возил нас с мамой в лес. Я очень хорошо помню: мне три года, мы сидим на пеньке, и Гарик Восков кормит меня заячьей капустой. Имя Иосифа Бродского никогда для меня не было ни бронзовым, ни золотым - ну, еще один из маминых друзей, который тоже уехал. Тогда они все уезжали, и я не знала, что это практически навсегда.
Второй год пребывания Иосифа Бродского в Америке, 1973 г.
В стихах Бродского мне нравилась естественность. Живая речь, не втиснутая, как в корсет, в стихотворный размер, а подчиняющая его себе, начисто лишенная высокопарности и поэтизмов. Все это я осознала и сформулировала позже, а тогда, в силу раннего знакомства, это воспринималось как норма, и теперь я очень придирчива.
Я до сих пор не знаю, что подвигло маму сообщить мне, что мой отец - Иосиф Бродский. Мне было 23 года, я уже наполовину не жила дома. В тот день задержалась, мы сидели с мамой на кухне, курили, пили чай и как-то между прочим - я не помню, чтобы шел какой-то особо напряженный разговор, - мама мне сказала: «Знаешь, кто твой настоящий папа? Иосиф Бродский». «А», - говорю я. Не скажу, что для меня это стало шоком или откровением. Нет. Во-первых, имя домашнее, привычное с детства, во-вторых, на тот момент уже возникали какие-то соображения полуабстрактные. В общем, мне это показалось естественным развитием сюжета. Кое-какие вещи встали на свои места.
Недавно я узнала, что Бродский посвятил маме стихотворение «Ты узнаешь меня по почерку. В нашем ревнивом царстве…» (1987).
Но об отце она мне практически ничего не рассказывала. Мама была человеком очень сдержанным и даже до некоторой степени скрытным. Я узнала о некоторых нюансах буквально года за полтора до смерти Иосифа. Толком ее расспросить я не успела. Зато нашла открытки, которые он присылал ей из Ялты, еще откуда-то, с забавными полуматерными стихами.
Насколько я знаю, после его отъезда напрямую они не общались.
В 18 лет, когда я поступила в институт, родители вдруг говорят: «Хочешь поехать на год учиться в Америку?» Потому как я ребенок была домашний, повторяю, даже в детский сад не ходила, дома должна быть к четырем часам дня, даже в 17 лет, то совершенно себе не представляла жизни где-то отдельно. Я спрашиваю: «А в чем дело?» Ну, отвечают, мол, есть вариант поехать учиться в Энн-Арбор. Я знала, что Гарик где-то там живет. «Для этого нужно первый курс закончить на одни пятерки, тогда по переводу тебя туда пошлют». То есть подано было так, чтобы я наверняка отказалась. Естественно, я уперлась всеми четырьмя. Как это меня, маленькую девочку, пинком из дома на другой континент? И я не поехала…
Я столько раз думала о встрече с отцом, можно сказать - мечтала… Мне даже снилось, что мы встретились и гуляем по каким-то набережным… Не судьба.
Интересно, что я познакомилась с сыном Бродского Андреем Басмановым еще до того, как узнала, что он мой сводный брат.
Это был довольно забавный, но ничем не примечательный случай, поскольку вращались мы в более или менее смежных кругах хиппующей молодежи. В какой-то момент мой тогдашний поклонник приволок его ко мне в гости. Андрюша пришел, пощелкал каблуками, поцеловал ручки, мама похихикала (я тогда еще не знала, почему), попили чаю, поболтали, и ребята благополучно ушли. Знакомство как знакомство, не более того. Потом мы еще несколько раз пересекались на общих тусовках: «Привет!» - «Привет!» Двум малознакомым хиппи всегда есть о чем поговорить: о погоде, о природе... Потом, спустя два-три года, я узнала, кто, зачем и почему. Уже другой мой поклонник повел меня на день рождения к Басманову. Мы пришли, я отвожу именинника в сторонку и говорю: «Андрюша, у меня для тебя есть подарок»... По-моему, для него это стало бОльшим потрясением, чем для меня. Тем не менее мы оба это благополучно пережили, периодически общаемся, но нечасто.
Фотография Анастасии Кузнецовой (1989 г.) хранилась у Иосифа Бродского. Предоставлена Гариком Восковым
Друзья Бродского говорят, что он помогал маме через общих знакомых. Мне ничего об этом не известно. Мама не рассказывала. Я знаю, что ей помогали Миша Барышников, Наташа Макарова, особенно с покупкой квартиры. О личной помощи самого Иосифа я ничего не знаю.
У меня есть сын Саша, в трехлетнем возрасте он начал сочинять стихи. О том, что у него есть два дедушки, дедушка Рост и дедушка Ося, он узнал рано, почти когда родился. Для него это информация, впитанная с молоком матери, тем более что обоих дедов уже нет на свете. Он знает, что дедушка Ростик был военный, а дедушка Ося - поэт, знаменитый поэт. Но, опять-таки, поскольку он знает это с младенчества, для него это общий факт, факт его жизни, такой же, как дерево, солнце и мама. Ну дедушка Ося. Он знает, как тот выглядит, у нас есть фотографии, у мамы есть футболка с дедушкой Осей - ну и нормально. В конце концов, что к чему и почему, он поймет сам лет в пятнадцать-шестнадцать, когда начинаешь осознавать себя в обществе, и сделает, надеюсь, правильные выводы.
Я не стремлюсь соответствовать Бродскому в поведении и в жизни. В моей ситуации соответствовать можно только на уровне любви. Причем неважно, принадлежишь ты по крови или просто любишь его стихи, открыв их для себя в 15 или 50 лет. Потому что фраза Маяковского «Я себя под Лениным чищу» - это фарс, буффонада, фига в кармане. К тому же Иосиф, помнится, предпочитал «халтурить в жизни, но не в творчестве», а я пытаюсь успеть везде. Писать на уровне Бродского, как вы понимаете, невозможно, подражать - глупо. Соответствовать можно только на уровне внутреннего ощущения. И потом, даже кошке позволено смотреть на короля.
с Петром Вайлем в Италии, г. Лукка, сентябрь 1995 г.
Многие удивлялись, почему Бродский в 1995 году не приехал в Петербург, несмотря на то что принял приглашение Собчака. Я не помню, кто мне говорил, Гарик или мама, что Иосиф сказал: «Вторая операция на сердце мне не нужна». Вряд ли он опасался, что с ним здесь что-то случится, что его не так примут. С другой стороны, понятно, что город сильно изменился за это время. Думаю, он боялся собственного потрясения, реально опасался за свое здоровье. И его нельзя винить, хотя он очень любил приезжать и в Швецию, и в Финляндию - просто чтобы подышать тем же воздухом. Но полное возвращение… Во-первых, все равно нельзя ступить дважды в одну и ту же реку, а главное, можете себе представить, какого уровня это был бы шок. И помнить, что тебя выгнали пинком под зад, а теперь будут облизывать фактически те же самые люди...
Мне кажется, руководители государства Иосифу были, мягко говоря, до лампочки. Думаю, что Хрущеву, что Брежневу вообще было наплевать на такого человека, как Иосиф Бродский. Ну посадили, ну выслали… Думаю, они даже имени его не знали. Горбачев, да, это уже был жест власти, это уже были отношения с поэтом, заигрывание даже не столько с самим Бродским, сколько с его именем в восприятии определенного социального слоя. Не более того. Вряд ли они лично увлекались стихами Бродского и ночами плакали в подушку, когда он умер.
